Неточные совпадения
Алексей Александрович думал и говорил, что ни в какой год у него не было столько служебного
дела, как в нынешний; но он не сознавал того, что он сам выдумывал себе в нынешнем году
дела, что это было одно из средств не открывать того ящика, где лежали чувства к жене и
семье и мысли о них и которые делались тем страшнее, чем дольше они там лежали.
С тех пор, как Алексей Александрович выехал из дома с намерением не возвращаться в
семью, и с тех пор, как он был у адвоката и сказал хоть одному человеку о своем намерении, с тех пор особенно, как он перевел это
дело жизни в
дело бумажное, он всё больше и больше привыкал к своему намерению и видел теперь ясно возможность его исполнения.
Наивный мужик Иван скотник, казалось, понял вполне предложение Левина — принять с
семьей участие в выгодах скотного двора — и вполне сочувствовал этому предприятию. Но когда Левин внушал ему будущие выгоды, на лице Ивана выражалась тревога и сожаление, что он не может всего дослушать, и он поспешно находил себе какое-нибудь не терпящее отлагательства
дело: или брался за вилы докидывать сено из денника, или наливать воду, или подчищать навоз.
Любовь к женщине он не только не мог себе представить без брака, но он прежде представлял себе
семью, а потом уже ту женщину, которая даст ему
семью. Его понятия о женитьбе поэтому не были похожи на понятия большинства его знакомых, для которых женитьба была одним из многих общежитейских
дел; для Левина это было главным
делом жизни, от которогo зависело всё ее счастье. И теперь от этого нужно было отказаться!
— Если хорошенько разобрать историю этой девушки, то вы найдете, что эта девушка бросила
семью, или свою, или сестрину, где бы она могла иметь женское
дело, — неожиданно вступая в разговор, сказала с раздражительностью Дарья Александровна, вероятно догадываясь, какую девушку имел в виду Степан Аркадьич.
Они возобновили разговор, шедший за обедом: о свободе и занятиях женщин. Левин был согласен с мнением Дарьи Александровны, что девушка, не вышедшая замуж, найдет себе
дело женское в
семье. Он подтверждал это тем, что ни одна
семья не может обойтись без помощницы, что в каждой, бедной и богатой
семье есть и должны быть няньки, наемные или родные.
Нет, уж извини, но я считаю аристократом себя и людей подобных мне, которые в прошедшем могут указать на три-четыре честные поколения
семей, находившихся на высшей степени образования (дарованье и ум — это другое
дело), и которые никогда ни перед кем не подличали, никогда ни в ком не нуждались, как жили мой отец, мой дед.
Днем таяло на солнце, а ночью доходило до
семи градусов; наст был такой, что на возах ездили без дороги.
Наивный Иван скотник, лучше всех, казалось Левину, понявший
дело, подобрав себе артель, преимущественно из своей
семьи, стал участником скотного двора.
«Итак, — сказал себе Алексей Александрович, — вопросы о ее чувствах и так далее — суть вопросы ее совести, до которой мне не может быть
дела. Моя же обязанность ясно определяется. Как глава
семьи, я лицо, обязанное руководить ею и потому отчасти лицо ответственное; я должен указать опасность, которую я вижу, предостеречь и даже употребить власть. Я должен ей высказать».
Положение это продолжалось уже третий
день и мучительно чувствовалось и самими супругами, и всеми членами
семьи, и домочадцами.
Он, этот умный и тонкий в служебных
делах человек, не понимал всего безумия такого отношения к жене. Он не понимал этого, потому что ему было слишком страшно понять свое настоящее положение, и он в душе своей закрыл, запер и запечатал тот ящик, в котором у него находились его чувства к
семье, т. е. к жене и сыну. Он, внимательный отец, с конца этой зимы стал особенно холоден к сыну и имел к нему то же подтрунивающее отношение, как и к желе. «А! молодой человек!» обращался он к нему.
Но в жизни все меняется быстро и живо: и в один
день, с первым весенним солнцем и разлившимися потоками, отец, взявши сына, выехал с ним на тележке, которую потащила мухортая [Мухортая — лошадь с желтыми подпалинами.] пегая лошадка, известная у лошадиных барышников под именем сорóки; ею правил кучер, маленький горбунок, родоначальник единственной крепостной
семьи, принадлежавшей отцу Чичикова, занимавший почти все должности в доме.
В анониме было так много заманчивого и подстрекающего любопытство, что он перечел и в другой и в третий раз письмо и наконец сказал: «Любопытно бы, однако ж, знать, кто бы такая была писавшая!» Словом,
дело, как видно, сделалось сурьезно; более часу он все думал об этом, наконец, расставив руки и наклоня голову, сказал: «А письмо очень, очень кудряво написано!» Потом, само собой разумеется, письмо было свернуто и уложено в шкатулку, в соседстве с какою-то афишею и пригласительным свадебным билетом,
семь лет сохранявшимся в том же положении и на том же месте.
— Знаете ли, Петр Петрович? отдайте мне на руки это — детей,
дела; оставьте и
семью вашу, и детей: я их приберегу. Ведь обстоятельства ваши таковы, что вы в моих руках; ведь
дело идет к тому, чтобы умирать с голоду. Тут уже на все нужно решаться. Знаете ли вы Ивана Потапыча?
Итак, она звалась Татьяной.
Ни красотой сестры своей,
Ни свежестью ее румяной
Не привлекла б она очей.
Дика, печальна, молчалива,
Как лань лесная, боязлива,
Она в
семье своей родной
Казалась девочкой чужой.
Она ласкаться не умела
К отцу, ни к матери своей;
Дитя сама, в толпе детей
Играть и прыгать не хотела
И часто целый
день одна
Сидела молча у окна.
Что может быть на свете хуже
Семьи, где бедная жена
Грустит о недостойном муже,
И
днем и вечером одна;
Где скучный муж, ей цену зная
(Судьбу, однако ж, проклиная),
Всегда нахмурен, молчалив,
Сердит и холодно-ревнив!
Таков я. И того ль искали
Вы чистой, пламенной душой,
Когда с такою простотой,
С таким умом ко мне писали?
Ужели жребий вам такой
Назначен строгою судьбой?
Зато зимы порой холодной
Езда приятна и легка.
Как стих без мысли в песне модной
Дорога зимняя гладка.
Автомедоны наши бойки,
Неутомимы наши тройки,
И версты, теша праздный взор,
В глазах мелькают как забор.
К несчастью, Ларина тащилась,
Боясь прогонов дорогих,
Не на почтовых, на своих,
И наша
дева насладилась
Дорожной скукою вполне:
Семь суток ехали оне.
12-го августа 18…, ровно в третий
день после
дня моего рождения, в который мне минуло десять лет и в который я получил такие чудесные подарки, в
семь часов утра Карл Иваныч разбудил меня, ударив над самой моей головой хлопушкой — из сахарной бумаги на палке — по мухе.
Кроме того, государственные
дела,
дела поместий, диктант мемуаров, выезды парадных охот, чтение газет и сложная переписка держали его в некотором внутреннем отдалении от
семьи; сына он видел так редко, что иногда забывал, сколько ему лет.
Накануне того
дня и через
семь лет после того, как Эгль, собиратель песен, рассказал девочке на берегу моря сказку о корабле с Алыми Парусами, Ассоль в одно из своих еженедельных посещений игрушечной лавки вернулась домой расстроенная, с печальным лицом.
Он лет
семи и гуляет в праздничный
день, под вечер, с своим отцом за городом.
Не явилась тоже и одна тонная дама с своею «перезрелою
девой», дочерью, которые хотя и проживали всего только недели с две в нумерах у Амалии Ивановны, но несколько уже раз жаловались на шум и крик, подымавшийся из комнаты Мармеладовых, особенно когда покойник возвращался пьяный домой, о чем, конечно, стало уже известно Катерине Ивановне, через Амалию же Ивановну, когда та, бранясь с Катериной Ивановной и грозясь прогнать всю
семью, кричала во все горло, что они беспокоят «благородных жильцов, которых ноги не стоят».
И в продолжение всего того райского
дня моей жизни и всего того вечера я и сам в мечтаниях летучих препровождал: и, то есть, как я это все устрою, и ребятишек одену, и ей спокой дам, и дочь мою единородную от бесчестья в лоно
семьи возвращу…
Я, Родя,
дней шесть-семь назад убивалась, смотря на твое платье, как ты живешь, что ешь и в чем ходишь.
В первый же
день по приезде пошел я по разным этим клоакам, ну, после семи-то лет так и набросился.
Семья, говорит,
дело тайное, секретное!
Ты, говорит, смотри в людях меня да на улице; а до
семьи моей тебе
дела нет; на это, говорит, у меня есть замки, да запоры, да собаки злые.
Кабанов. Домой. Слышал, братец, дела-то наши? Вся, братец,
семья в расстройство пришла.
— Вы, разумеется, знаете, что Локтев — юноша очень способный и душа — на редкость чистая. Но жажда знания завлекла его в кружок гимназистов и гимназисток — из богатых
семей; они там, прикрываясь изучением текущей литературы… тоже литература, я вам скажу! — почти вскрикнул он, брезгливо сморщив лицо. — На самом
деле это — болваны и дурехи с преждевременно развитым половым любопытством, — они там… — Самойлов быстро покрутил рукою над своей головой. — Вообще там обнажаются, касаются и… черт их знает что!
Он не слышал, что где-то в доме хлопают двери чаще или сильнее, чем всегда, и не чувствовал, что смерть Толстого его огорчила. В этот
день утром он выступал в суде по
делу о взыскании
семи тысяч трехсот рублей, и ему показалось, что иск был признан правильным только потому, что его противник защищался слабо, а судьи слушали
дело невнимательно, решили торопливо.
«Уговаривал не противиться злу насилием, а в конце
дней бежал от насилия жены,
семьи. Снова начинаются волнения студентов».
— Вы, Нифонт Иванович, ветхозаветный человек. А молодежь, разночинцы эти… не дремлют! У меня письмоводитель в шестом году наблудил что-то, арестовали. Парень — дельный и неглуп, готовился в университет. Ну, я его вызволил. А он, ежа ему за пазуху, сукину сыну, снял у меня копию с одного документа да и продал ее заинтересованному лицу.
Семь тысяч гонорара потерял я на этом
деле. А дело-то было — беспроигрышное.
— Мышеловки; пустяковое
дело, но гривен
семь, даже целковый можно заработать. Надолго сюда?
Весной Елена повезла мужа за границу, а через
семь недель Самгин получил от нее телеграмму: «Антон скончался, хороню здесь». Через несколько
дней она приехала, покрасив волосы на голове еще более ярко, это совершенно не совпадало с необычным для нее простеньким темным платьем, и Самгин подумал, что именно это раздражало ее. Но оказалось, что французское общество страхования жизни не уплатило ей деньги по полису Прозорова на ее имя.
— Знаком я с нею лет
семь. Встретился с мужем ее в Лондоне. Это был тоже затейливых качеств мужичок. Не без идеала. Торговал пенькой, а хотелось ему заняться каким-нибудь тонким
делом для утешения души. Он был из таких, у которых душа вроде опухоли и — чешется. Все с квакерами и вообще с английскими попами вожжался. Даже и меня в это вовлекли, но мне показалось, что попы английские, кроме портвейна, как раз ничего не понимают, а о боге говорят — по должности, приличия ради.
Красавина. Из диких лесов, говорят.
Днем под Каменным мостом живут, а ночью ходят по Москве, железные когти у них надеты на руки и все на ходулях; по
семи аршин ходули, а атаман в турецком платье.
Обломов отдал хозяйке все деньги, оставленные ему братцем на прожиток, и она, месяца три-четыре, без памяти по-прежнему молола пудами кофе, толкла корицу, жарила телятину и индеек, и делала это до последнего
дня, в который истратила последние
семь гривен и пришла к нему сказать, что у ней денег нет.
— Зато покойно, кум; тот целковый, тот два — смотришь, в
день рублей
семь и спрятал. Ни привязки, ни придирки, ни пятен, ни дыму. А под большим
делом подпишешь иной раз имя, так после всю жизнь и выскабливаешь боками. Нет, брат, не греши, кум!
— Потроха уж теперь нехороши, — сказала хозяйка Обломову, — вчера за две пары маленьких просили
семь гривен, зато лососина свежая есть: ботвинью хоть каждый
день можно готовить.
Получая, без всяких лукавых ухищрений, с имения столько дохода, сколько нужно было ему, чтоб каждый
день обедать и ужинать без меры, с
семьей и разными гостями, он благодарил Бога и считал грехом стараться приобретать больше.
И вспомнил он свою Полтаву,
Обычный круг
семьи, друзей,
Минувших
дней богатство, славу,
И песни дочери своей,
И старый дом, где он родился,
Где знал и труд и мирный сон,
И всё, чем в жизни насладился,
Что добровольно бросил он,
И для чего?
— Да, а ребятишек бросила дома — они ползают с курами, поросятами, и если нет какой-нибудь дряхлой бабушки дома, то жизнь их каждую минуту висит на волоске: от злой собаки, от проезжей телеги, от дождевой лужи… А муж ее бьется тут же, в бороздах на пашне, или тянется с обозом в трескучий мороз, чтоб добыть хлеба, буквально хлеба — утолить голод с
семьей, и, между прочим, внести в контору пять или десять рублей, которые потом приносят вам на подносе… Вы этого не знаете: «вам
дела нет», говорите вы…
— Нет, не так. Если б, например, ты
разделила мою страсть, мое впечатление упрочилось бы навсегда, мы бы женились… Стало быть — на всю жизнь. Идеал полного счастья у меня неразлучен с идеалом
семьи…
— Ну пусть для
семьи, что же? В чем тут помеха нам? Надо кормить и воспитать детей? Это уже не любовь, а особая забота,
дело нянек, старых баб! Вы хотите драпировки: все эти чувства, симпатии и прочее — только драпировка, те листья, которыми, говорят, прикрывались люди еще в раю…
— Ужин ужином, а обедать следовало дома: вот ты огорчил бабушку! В первый
день приезда из
семьи ушел.
Мужчины, одни, среди
дел и забот, по лени, по грубости, часто бросая теплый огонь, тихие симпатии
семьи, бросаются в этот мир всегда готовых романов и драм, как в игорный дом, чтоб охмелеть в чаду притворных чувств и дорого купленной неги. Других молодость и пыл влекут туда, в царство поддельной любви, со всей утонченной ее игрой, как гастронома влечет от домашнего простого обеда изысканный обед искусного повара.
Я ставил стоя, молча, нахмурясь и стиснув зубы. На третьей же ставке Зерщиков громко объявил zero, не выходившее весь
день. Мне отсчитали сто сорок полуимпериалов золотом. У меня оставалось еще
семь ставок, и я стал продолжать, а между тем все кругом меня завертелось и заплясало.
Наконец, миль за полтораста, вдруг дунуло, и я на другой
день услыхал обыкновенный шум и суматоху. Доставали канат. Все толпились наверху встречать новый берег. Каюта моя, во время моей болезни, обыкновенно полнехонька была посетителей: в ней можно было поместиться троим, а придет человек
семь; в это же утро никого: все глазели наверху. Только барон Крюднер забежал на минуту.
Они начали с того, что «так как адмирал не соглашается остаться, то губернатор не решается удерживать его, но он предлагает ему на рассуждение одно обстоятельство, чтоб адмирал поступил сообразно этому, именно: губернатору известно наверное, что
дней чрез десять, и никак не более одиннадцати, а может быть и чрез
семь, придет ответ, который почему-то замедлился в пути».